Каждый день рождения Высоцкого для меня личный праздник. Сколько бы лет ему ни исполнилось, я отнимаю 50 и получаю возраст самой себя как взрослого человека, с которым могу идентифицироваться и теперь. Я узнала про Высоцкого, когда перестроечный Советский Союз торжественно отмечал 50-летие мертвого поэта и по телевизору показывали документальный фильм Эльдара Рязанова "Четыре встречи с Владимиром Высоцким".
До этого я его не слышала: нынешние рассказы о масштабе распространения песен Высоцкого по всем закоулкам СССР сильно преувеличены. Нет, конечно, в первом эпизоде "Ну, погоди!" (1969) Волк насвистывал "Песню о друге", когда лез по бельевой веревке к Зайцу на балкон, но родители так ни разу и не объяснили мне, почему они так ржут, когда это видят.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Вся жизнь Высоцкого от рождения до смерти
Я жила в маленьком городе далеко в Сибири, родителей нельзя было назвать гуманитарной интеллигенцией, самиздата в доме не было. Был телевизор, по которому шли бесконечные производственные драмы, вызывавшие дикое раздражение у моего отца. Были полки с книгами, но по части поэзии там имелись помимо классиков только Асадов с Дементьевым, да еще какой-то Расул Гамзатов. Была школа, где мы проходили Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Некрасов мне нравился – особенно петь "Однажды, в студеную зимнюю пору" на мотив советского гимна. Но в сумме все это было безумно тоскливо – как ранний зимний закат над не тающим по полгода посеревшим снегом.
И вдруг зимой 1988 года – вместо очередной киносаги о том, как бригада героически отказывается от премии, вместо "Прожектора перестройки" (до мозга костей комсомольского, как я бы сейчас сказала) – в телевизоре появляется человек с гитарой и начинает петь стихи. Которые я, как любой 13-летний ребенок, моментально запоминаю наизусть.
Дело даже не в том, что эти стихи были хорошие – я не знала тогда, какие хорошие, а какие нет. Я настолько ничего не знала, что потом еще несколько лет считала пастернаковского "Гамлета" сочинением Высоцкого – пока не увидела его напечатанным черным по белому в стихотворном приложении к "Доктору Живаго". Дело было в том, что это были именно стихи (тут срабатывает мгновенное узнавание, ничего общего не имеющее ни с эрудицией, ни с теоретической подготовкой), и это были стихи про меня. Мне пока ни разу в жизни не довелось побывать в вытрезвителе, но вот эти строчки – про меня:
...Теперь дозвольте пару слов без протокола.
Чему нас учит семья и школа?
Что жизнь сама таких накажет строго. Правильно?
Тут мы согласны. Скажи, Серёга!
Вот он проснется утром – он, конечно, скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите – вам же легче будет:
Ну чего возиться, раз жизнь осудит?
В этих стихах были искристость и игривость, начисто отсутствовавшие в реальности ("На "разойтись" я, кстати, сразу ж согласился – и разошёлся, и расходился!"), но, главное, они совершали чудо: выяснилось, что если самой повторить их несколько раз, жизнь начинала играть всеми красками прямо вокруг меня, прямо посреди посеревшего, по полгода не тающего снега. Причем не за счет содержания (я никак не могла идентифицироваться с уголовниками, дальнобойщиками, альпинистами, солдатами и простыми колхозниками), а за счет их волшебной словесной материи. Чудесно было то, что из производственной гимнастики, индийских йогов, увлечения археологией или научпоповских пародий можно было сделать посредством очень простых приемов маленькое чудо. Какую-нибудь такую "штучку", которую если найдешь, то потом весь день хорошо. Ну хоть омонимию – простую, но как она радовала:
Муром занялась прокуратура.
Что ему?! Реклама! – он и рад.
Ну, здесь бы Мур не выбрался из МУРа,
Если б был у нас чемпионат.
Или так:
Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей!
Только помню, что стены с обоями,
Помню, Клавка была, и подруга при ей, –
Целовался на кухне с обоими.
"Большие" поэты эпохи, теперь тоже покойные, советовали Высоцкому избегать глагольных рифм ("не стоит рифмовать “кричу – торчу"). Меня эти рифмы приводили в дикий словесный восторг:
Пили мы, мне спирт в аорту
Проникал.
Я весь путь к аэропорту
Проикал.
В нашей провинциальной школе большое внимание уделяли высокой культуре речи. Я с серьезной миной парировала цитатой из Высоцкого:
А стрелок: "Да это что за награда?
Мне бы выкатить портвейна бадью!
А принцессу мне и даром не надо –
Чуду-юду я и так победю".
Однажды одноклассника с ограниченными умственными способностями попросили прочитать наизусть "Песнь о Вещем Олеге". Тот, конечно, ничего не знал, но я игриво подмигнула сидевшему с ним за одной партой Васе Попову, и тот стал подсказывать:
Как ныне сбирается вещий Олег
Щита прибивать на ворота,
Как вдруг подбегает к нему человек,
И ну шепелявить чего-то.
"Эх, князь, – говорит ни с того ни с сего, –
Ведь примешь ты смерть от коня своего!"
Учительница так хохотала вместе со всеми, что мы с Васей избежали наказания, а одноклассник с ограниченными умственными способностями – неминуемой двойки.
К концу школы стали печатать много всего. В каком-то интервью Бродский долго говорил про анжамбаманы. В связи с Цветаевой, конечно. Я вчитывалась. Пока не сообразила, что да вот же:
И соперничать с Пеле
в закаленности,
И являть пример целе-
устремленности!
Со временем я полюбила до беспамятства и этого любителя анжамбаманов, и любимую им Цветаеву (которую потом разлюбила), и только что напечатанного у нас, неведомого и самому Высоцкому Георгия Иванова, и Ходасевича, и Пастернака, и разных неофициальных позднесоветских поэтов. Но ничего этого не произошло бы, если бы в 13 лет я не услышала от человека с гитарой:
Пусть починють наш амбар – ведь не гнить зерну!
Будет Пашка приставать – с им как с предателем!
С агрономом не гуляй, – ноги выдерну, –
Можешь раза два пройтись с председателем.
Кое-какие представления об этике я тоже получила от Высоцкого. Но никакие “Я не люблю!” и “Был один, который не стрелял” не сработали бы, если бы в смешной песне про быка и ВДНХ не было рифмы "зерну – выдерну". "Красота – это страшная сила", как потом заверил БГ, которого я полюбила много позже. Человека же, первым донесшим до тебя эту мысль, разлюбить невозможно. Поэтому каждое 25 января в день рождения Высоцкого мне сам собой вспоминается стих Мандельштама:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.