Речь здесь пойдет о двух вроде бы далеких друг от друга событиях последнего времени, которые, тем не менее, складываются в примечательный сюжет. Сюжет этот имеет отношение к русской культурной традиции – прежде всего, к литературе так называемого золотого века, от Пушкина до Чехова. Поговорим о том, как она воспринимается носителями этой культуры – или, точнее, теми, кто объявляет себя таковыми – и о том, как ее видят люди совсем другого исторического, литературного, общественного опыта.

На сайте британской «Гардиан» в разделе книжных блогов опубликован текст писательницы и журналистки Фиби Таплин, живущей, если верить биографической справке, в Дели, Берлине и Москве. Таплин, плюс ко всему, автор пешеходного гида по российской столице; есть резон предполагать, что она знает русский язык и погружена в русскую культуру, как современную, так и старую. Ее блог озаглавлен «Писатели, которых русские не читают, а вы должны это сделать».

Основываясь на опросе Левада-центра, Таплин рассказывает читателям «Гардиан» печальную историю того, как жители РФ отвернулись от прекрасных собственных современных писателей, предпочтя им своих классиков. В топ-десятке самых любимых россиянами авторов – Толстой с «Войной и миром» и «Анной Карениной», Достоевский с «Братьями Карамазовыми» и «Преступлением и наказанием», Чехов с «Дядей Ваней», «Тремя сестрами» и рассказами, и далее по списку Пушкин, Гоголь, Шолохов, Булгаков, Тургенев, Горький и Лермонтов. Фиби Таплин спраши вает: а где же современные авторы? Где Людмила Улицкая и Мария Степанова? Где Пелевин и Сорокин? Где, наконец, Олег Павлов? Британской журналистке не приходит в голову, что все вышеперечисленные находятся там же, где затаились Державин и Тютчев, Фет и Лесков, Герцен и Гончаров, Андрей Белый и Александр Блок, Набоков и Хармс. Они – вне базовых, опорных точек школьного курса литературы.

Конечно, невозможно без уважения относиться к литературным вкусам современных менеджеров среднего звена, офицеров полиции, сотрудников городских администраций, продавцов супермаркетов, дантистов, таксистов и работников многочисленных охранных предприятий, однако сложно себе представить, что большинство из них, вернувшись домой, раскрывают потрепанный томище толстовской эпопеи, или карманное издание колониальных похождений Печорина, или перед тем в метро разворачивает на экране киндла пьесу Горького «На дне». Эти сочинения мало кто перечитывает (да и просто читает), зато их помнят – как нечто солидное, освященное временем и традицией, дарующее высокий социо-культурный статус, и, что в сегодняшней России самое главное, определяющее национальную идентичность.

Идентичность эта представляет собой огромную кучу самых разнообразных культурных и социальных артефактов, потерявших всякий смысл для нынешнего россиянина. Здесь же, среди прочего, мы обнаружим в знаменитую русскую православность. Последняя – один из ключевых элементов «русской национальной идентичности» и при любом опросе граждане РФ с охотой говорят о том, что они православные. Однако стоит повернуть вопрос по-иному, выясняется, что в церковь они не ходят, Библию не читали, о символе веры имеют самое отдаленное представление, а некоторые и вовсе не верят в бога. Примерно то же место, что и православная церковь, в современном российском сознании занимают Толстой с Достоевским.

Вообразим себе общество, которое в действительности имело бы литературные вкусы, этические, эстетические и социальные представления, вытекающие из составленной Левада-центром литературной топ-десятки. Это общество было бы идеальным – с его приятием толстовской проповеди равенства и справедливости, с достоевским идеалом страдающего за истину Христа, с дендийной печоринской брезгливостью ко всякой пошлости, наконец, с европеизмом Тургенева.

Увы, российское общество не очень похоже на это описание. Из списка выбиваются разве что две фамилии – Шолохов и Булгаков. Первый в топ-десятке отвечает за условную «народность», второго – я имею в виду «Мастера и Маргариту» – действительно много читают сегодня, в отличие от вышеперечисленных. Отмечу также, что кроме Шолохова (и промежуточного Булгакова) в перечне любимых российских авторов нет ни одного советского писателя – впрочем, эмигрантских тоже нет. Культура, Высокая Литература – это то, что было очень давно, по возможности, до революции, ее учат в школе, ее надо предъявлять посторонним при случае – а самим время от времени твердить имена Великих на манер Отче наш. Собственно, некоторые перформансы Дмитрия Александровича Пригова, кое-какие ранние тексты Владимира Сорокина, а также его относительно недавняя «Метель», и есть пародия на этот великокультурный Отче наш.

Современных же писателей в России на самом деле читают – и живых, и покойных. Есть романы для всех разумеющих грамоту, вроде сочинений Донцовой, есть беллетристика для программистов (Пелевин), есть трудолюбивая имитация позднесоветской интеллигентской литературы (Быков, Улицкая), есть, наконец, писатель Прилепин, который сразу и новый Горький, и новый Л.Леонов, и даже новый Иван Михайлович Шевцов, автор романа «Тля». За пределами вышеописанного мейнстрима – тысячи авторов, занимающих ниши, созданные российским книжным рынком. Фэнтези, фантастика, конспирологический бред на исторические темы, ментовские романы и бандитские, любовные и подростковые – что угодно. Уверен, все это на самом деле читают гораздо больше, нежели «Войну и мир» или «Отцов и детей», не говоря уже о пьесе Гоголя «Женитьба» (вместе с «Тарасом Бульбой» разделяет пятую позицию в топ-листе Левада-центра).

Ничего плохого в этом нет. Французы не читают Монтеня больше Уэльбека, а британцы вряд ли зачитываются Томасом Гарди в ущерб Джоан Роулинг. Но они и не будут трусливо называть хрестоматийных авторов в качестве своих самых любимых. На самом деле, именно здесь проблема, а не в том, что – как утверждает Фиби Таплин – российское общество консервативно в своих литературных пристрастиях и всегда предпочтет общепризнанное неизведанному. То, что практически любой опрос в России на тему любимых книг вызовет примерно такие ответы, сомневаться не приходится. Интереснее говорить о причинах скрытности россиянина, его нежелания раскрывать – вовсе не постыдную – правду.

Но у проблемы, затронутой Таплин, есть и другая сторона. Какую роль играет «великая русская культура» в нынешнем российском обществе – если вообще какую-то играет, кроме названной выше инструментальной? И может ли взгляд на нее из Британии помочь хотя бы чуть-чуть восстановить актуальность русской классической литературы XIX века, да и всей культуры того времени?

Здесь мы обратимся к еще одному событию последних недель, прошедшему совершенно незамеченным. Ровно 20 лет назад в лондонском издательстве Chatto & Windus вышел сборник эссе знаменитого историка идей и культуры Исайи Берлина “The Sense of Reality. Studies in Ideas and their History” («Чувство реальности: исследования идей и их истории»). Автору к тому времени было 87 лет, жить ему оставался один год. В книгу вошли ранее не публиковавшиеся сочинения – судя по всему, сильно переработанные тексты его лекций.

Берлин был знаменит, прежде всего, не как регулярный дисциплинированный академический ученый – его жизнь вместила множество сюжетов, свершавшихся в самых разных сферах жизни, от политики до науки и даже высшего общества. Он был, как сказал бы философ Александр Пятигорский, в чем-то с ним схожий, «человек разговора», оттого самые лучшие тексты Берлина сохраняют интонацию живой, насыщенной разного рода интересными вещами и соображениями, интеллигентной беседы.

Берлин в своих эссе именно рассуждает – и проделывает это на наших глазах. Он, несмотря на своей небританское происхождение (из еврейской семьи в дореволюционной Риге), типичный продукт британской культуры – артикулированный, логичный, слегка ироничный, поклоняющийся здравому смыслу. Никаких завиральных – или сверхрадикальных, крайне-оригинальных – идей у Исайи Берлина не найти, чаще всего он говорит вещи очевидные. Но в британской культуре действительно принято говорить очевидные вещи, поместив их в самый здравомыслящий порядок; здесь не принято оскорблять читателя хаотическим нагромождением непонятного, или бормотанием на птичьем псевдофилософском жаргоне, зато повторение известного – с немалыми вкраплениями неизвестного, но подготовленного к восприятию – считается плодотворным. Не всегда это срабатывает, но в случае Берлина – очень часто.

Особенно интересно читать Исайю Берлина русской аудитории. Дело в том, что Берлин не просто родился и провел детство на территории Российской империи, его одержимость русской культурой – особенно XIX века – известна. Не буду здесь рассказывать о его работе в британском посольстве в Москве и роковой встрече с Ахматовой. В данном случае интересно, что Берлин очень много думал, говорил, писал о Белинском, Герцене, Толстом и многих других. Последний был одним из главных героев его лучшего эссе «Еж и лиса».

В том же обстоятельстве, впрочем, содержится и немалая опасность. Для Берлина русская культура была – при всей его любви к ней – чужой. Он думал о ней, он ее изучал, он ее в каком-то смысле истолковывал англоязычному читателю, но все же делал это с дистанции. Более того, следуя британской традиции, он должен был пересказывать своей публике очевидные вещи – очевидные для тех, кто живет внутри русской культуры, скажем, для советской и части постсоветской интеллигенции. Оттого многие в постсоветской России, загипнотизированные историями о великом «сэре Исайе Берлине» (вспомним, хотя бы знаменитое эссе Бродского), ознакомившись с его текстами, были разочарованы. Есть даже легенда, что журнал «Знамя» в 1992 году отказался печатать перевод эссе Берлина «Рождение русской интеллигенции» на том основании, что в нем нет ничего нового, все факты и суждения давно известны. Так что двухтомник Берлина, один том которого был посвящен России, вышел в Москве лишь в 2001 году.

В этом двухтомнике мы и находим текст, впервые напечатанный в 1996 году в The Sense of Reality. Studies in Ideas and their History. Он называется “Artistic commitment: A Russian Legacy”, на русском это звучит немного по-иному: «Обязательства художника перед обществом. Русский вклад в мировую культуру». Сложно сказать, что заставило переводчика довольно далеко отойти от смысла заголовка, все-таки и “commitment” в данном случае, как мне кажется, означает скорее «вовлеченность» (в «жизнь» вообще, не только в общественные страсти), ну а “Russian Legacy” это совсем не «Русский вклад в мировую культуру». Речь-то в эссе идет о «наследии вовлеченности художника», которое оставил русский XIX век, а не о каком-то «вкладе». И это наследие имеет равное значение как для Запада, так и для самой России.

Главный герой “Artistic commitment” – литературный критик Виссарион Белинский, да, тот самый, которым мучили поколения советских школьников. Белинский – одна из жертв русской и советской истории литературы, несгибаемый борец с несправедливостью, создатель нынешней иерархии русской литературы, на вершине которой стоит Пушкин, прогрессивный толкователь Гоголя, открыватель Достоевского и многое иное. Цитатами из Белинского нашпигован любой советский и российский учебник литературы, его изможденный лик взирал на школьника и студента в коридорах и в классных комнатах, он – отец концепции «натуральной школы» – был объявлен в СССР одним из первых революционных демократов, предтечей Чернышевского и пред-предтечей Ленина и Горького.

Всего этого вполне хватало, чтобы любой образованный человек, имевший хотя бы минимальные расхождения с Советской властью, а также чуть ли не каждый литератор, рискнувший отклониться от «социалистического реализма» (да и «реализма» вообще), смотрел на несчастного Белинского с отвращением. То же самое произошло со многими другими героями советского школьного курса литературы и истории; бедный Герцен, к примеру, навсегда остался в памяти, как ленивый заспанный барин, которого – будто Илью Муромца – разбудили суровые декабристы; проснувшись, он тут же схватился за свой колокол и принялся звенеть на весь мир.

Так вот, Белинский и Герцен – любимые герои Исайи Берлина. Он видит в них – по вполне понятным причинам – не школярские комические персонажи или серые пропагандистские тени, а настоящих мыслителей, людей, впервые сформулировавших на русском языке идею общественной свободы. Берлин снимает с них незаслуженный титул «предтечи Ленина» и возвращает в их собственный историко-культурный контекст. Выясняется, что сегодня читать Белинского и Герцена исключительно интересно – и полезно даже тем, кто специально не занимается русской историей или литературой.

Оставим Герцена в стороне, отметив только, что он не только отец русского социализма и неподцензурной прессы; его «Былое и думы» вообще одна из главных русских книг позапрошлого века. О Герцене, в то же время, что и Берлин, но помимо и независимо от британца, много писала Лидия Гинзбург, увидев в нем исключительно современного писателя. С Белинским такого не произошло. Он утонул в тысячах официозных советских работ, среди которых изредка попадались исключительно достойные, требующие сегодня самого пристального внимания, но их мало и они сделаны по строгим профессиональным лекалам, что отпугивает неспециалиста.

Исайя Берлин не просто «воскрешает» Виссариона Белинского, он показывает его европейцем, русским европейцем, включенным в международные политические, эстетические и философские споры 1820-х—1840-х годов. На фоне французских социалистов-сенсимонистов или сторонников «чистого искусства», вроде Теофиля Готье, Белинский смотрится своим. Он – один из героев интеллектуальной драмы первой половины XIX века, когда формулировались главные положения уже нынешнего, нашего мира. В этом его актуальность, а не в том, что он разом восхищался Пушкиным и утверждал следующее: «Теперь искусство – не господин, а раб: оно служит посторонним для него целям».

Берлин анализирует в “Artistic commitment” трансформацию взглядов Белинского и не находит в них ровным счетом ничего, что можно было бы счесть «предтечей» чугунного соцреализма и жалкой версии марксистской эстетики, которую исповедовали в СССР. Белинский не враг свободы, а ее создатель, ибо свобода не приходит сама, ее надо определить словами, высказать, сформулировать и затем уже следовать этим убеждениям. Вот чем занимались Белинский, Герцен и другие русские герои Исайи Берлина, включая, конечно, Льва Толстого. По сути дела, Берлин предлагает нынешнему российскому либералу, социалисту, просто честному человеку, который ненавидит несвободу и несправедливость, его собственную родословную, родом из той самой классической русской культуры, которую преступно плохо преподают в школах и университетах.

Если взять немного шире представлений Берлина – русская свобода имеет глубокие собственные корни, и корни эти питались европейскими соками. Именно в данной точке утверждение «Россия это Европа» неопровержимо. Не жалкие литературные критики, выясняющие, кто из писателей лучше подходит текущему моменту, не диковатые бородачи, зовущие Русь к топору, не экзотические мистики, которых невозможно по достоинству оценить из-за крайней мутности их речей – нет, это культурные деятели, которые создали в России язык общественной дискуссии. А без этого языка невозможно общество – и невозможен разговор о свободе.

То, что все они забыты в России, а книги Исайи Берлина, по сути, в России не прочитаны, дает ответ на вопрос, поставленный в начале нашего эссе. Забвение традиции русской демократической свободы (даже, используя формулировку Джорджа Оруэлла, «русского демократического социализма») привело сегодня к тому, что языка общественной дискуссии в нынешней России практически нет. Он – по обе стороны политических баррикад – заменен на смесь пропагандистской риторики и задушевного хамского панибратства.

Российское общество не чувствует себя укорененным в собственном прошлом, которое, к тому же, изображают ему как череду царей, попов и великих деятелей культуры. К первым интерес еще есть – там же интриги, адюльтеры, заговоры, в общем, тут еще можно поживиться обычному человеку. Насчет вторых, наоборот, все непонятно, как непонятен церковный ритуал для большинства людей, называющих себя в России «православными». Но зато это привычно.

А вот Деятели Великой Русской Культуры – тут дело иное, про них в школе рассказывали, фамилии их худо-бедно сохранились в голове, да и названия кое-каких хрестоматийных произведений. В общем, если что – можно их упомянуть. Только вот сказать о них, о Толстом, Достоевском или Чехове, – нечего, так как язык такого разговора, созданный великими современниками этих великих писателей, надежно забыт. Разве что можно сходить в Москве на постановку «Берега утопии» Тома Стоппарда. Там Белинский и Герцен, Бакунин и Станкевич чуть ли не сошли со страниц Исайи Берлина. Ну хотя бы так. Все лучше, чем читать в сорокинской «Метели» перемолотые в паранодиальный бред монологи героев Толстого и Чехова.